Занятие 2
Потрясшее меня событие

Как я рыдала!
Все игрушки мира не остановили бы этот отчаянный плач. Даже в те годы, когда мысль о наличии души, особенно у пятилетнего ребенка, представлялась абсурдной и крамольной, моя мама понимала, что ее дочку сильно обидели и что привычно бодрые слова: «Подумаешь, ерунда...» – не утешат, потому что не могут ответить на глобальный вопрос рыдающей души: «За что?!»

На самом деле ничего страшного не произошло. Просто меня забыли выпустить на сцену, где я должна была прочесть тщательно выученный стих про белую черемуху. Правда, концерт был настоящий – на большой сцене единственного в городе дворца культуры с гордым названием «Икар».
Я хорошо читала стихи – получше других шепелявых детишек. И с замиранием сердца представляла себе, как выйду на залитую светом сцену и все увидят, какая я хорошая, и мама будет гордиться мной. Но концерт шел, а я все стояла за кулисами рядом с любимой воспитательницей, которая, положив мне руки на плечи, пальцами отбивала такт очередной песенки или танца. И вот уже финал, и все бегут на сцену с шариками и флажками! Очнувшаяся воспитательница убрала руки и пошла принимать бурные аплодисменты счастливых родителей и довольного начальства.
А я осталась стоять за кулисами. Я чувствовала себя пустым местом. Мир, если не рухнул, то потерял изрядную долю своего смысла… И детский вопрос «За что?» остался без ответа – просто так получилось. Но ощущение предательства осталось.

Мир предал мое представление о нем как о месте разумном и справедливом, где всегда заботливо подскажут твой выход на большую сцену и обязательно похвалят за хорошо прочитанное стихотворение.
Я рыдала!
Наверное, я оплакивала свои первые утраченные иллюзии...

Александра, фотограф

Веник Ушастый. Это прозвище моего преподавателя в институте. Лысого, с торчащими ушами Чебурашки, маленького, шустрого, прошедшего войну от Москвы до Эльбы, с полным ртом ядовитых зубов и острых колючек. Шестидесятилетнего БОГА английского языка. Как он надо мной издевался! Весь мировой запас яда и колючек он вонзил в мою шкурку. Заканчивалось это для меня нервным тиком или жгучей истерикой.

И вдруг, однажды... Я пришла в институт, а его не там не было. Оказалось, он в больнице.
Я не понимала, что происходит, но этот месяц превратился в кошмар. Меня не несли в институт ноги. Я, за четыре года не пропустившая ни одного дня, начала прогуливать занятия. Если я там появлялась, то только потому, что это было единственное место, где я могла узнать новости о НЕМ!

Одним утром навстречу мне из-за угла выбежала юркая ушастая фигурка. И все пять этажей института услышали мой вопль: «Вениамин Осипович!» Дальше я не осмелилась. А он язвительно прокомментировал: «Только не говорите мне, Маша, что Вы рады меня видеть!» Я предвидела следующую колючку.
А Вениамин Осипович долго смотрел на меня и тихо сказал: «Вы знаете, Маша, а ведь я выкарабкался только потому, что знал – только так я смогу снова встретиться с Вами, моей самой...». Я затормозила. Я напряглась. Я впала в ступор. И тут меня затрясло: у него на глазах были... Нет, так не бывает! Слезы. Меня как громом поразило – мы любим друг друга. Нет, там не было физического влечения. Это была глубокая, страстная, пронзительная любовь между учителем и учеником. Двумя единомышленниками. Он гордился своим творением и хотел довести его до совершенства. А творение, хоть и стремилось к тому же, просто не было в состоянии понять и оценить творца.
Боль и муки сотворения! Когда рука мастера обрубает ненужные боковые ветви, и направляет тебя ввысь. Во Вселенную. И я начала плакать.

Иногда я думаю: а что если бы этого мгновения не было? Если бы не произошло этого шока соприкосновения двух душ? Так и прошла бы мимо? Так и не ощутила бы дуновения вечности? А сколько таких же случаев пролетело мимо меня? Сколько я пропустила?

И все же в моем подвале, за семью замками и печатями, хранится маленькая шкатулка с драгоценным алмазом. Выражение Ваших глаз, Вениамин Осипович. И наши слезы.
Надо только разгрести мой подвал и поставить эту шкатулку на самое видное место.

Мария, переводчик

А вы знаете, что вопрос – это слово женского рода? Потому что вопрос, заданный самому себе и оставшийся без ответа, не прощает нам, как женщина не прощает мужчине, не ответившему на её чувства. Во всяком случае, так произошло в моей жизни...

Ещё будучи студенткой, я вышла замуж. Рождались дети. Дни все плотнее заполнялись домашними заботами, отодвигая любимую работу, друзей, увлечения.
Иногда я ощущала себя юлой, которую заводили с утра и которая, прокрутившись целый день, к ночи падала посреди комнаты совершенно обалдевшая, проваливаясь в небытие.
Но вот наступил момент, когда подросших детей на лето смогла забрать бабушка, муж уехал на заработки, и я осталась одна. Стирать было нечего. От тишины в доме можно было оглохнуть.
Так прошло два дня. Я привычно пошла в ближайший магазин. Глаза начали блуждать по витринам, ни на чем не останавливаясь. Один раз, другой, третий. Сначала я не придала этому особого значения, потом появилось удивление. И тут голову молнией пронзила мысль: "Я не знаю, чего я хочу". Вот это я покупала, потому что любит сын, это – обожает дочь, к этому неравнодушен муж. А я? Что люблю я?

Теперь уже не помню, чем закончился мой поход. Наверное, я что-то купила. Более того, потрясение прошло, плавно перейдя от удивления к покою. А вопрос так и остался без ответа.
Но он вернулся ко мне почти через двадцать лет и смотрит в душу глазами зрелой женщины: что же я люблю... читать, слушать, делать? Какая я?
Только на этот раз отвести глаза и закрутиться юлой уже не удастся.

Асия, экономист

Мне 5, и у меня есть папочка. Послушайте, как это слово прыгает по языку, словно задорный упругий мячик. Мои пальцы утопают в его горячей и шершавой ладони. А его густой табачный голос убаюкивает меня перед сном.

Мне 10, и у меня есть папа. И он учит меня уметь: грести в лодке, держать равновесие на мотоцикле, решать уравнения, ловить рыбу с настоящими угрюмыми рыбаками, растапливать печь.

Мне 15, и у меня есть отец. Вслушайтесь: слово хлесткое, как пощечина. Он сделал меня смыслом своей жизни. Он меня душил своей любовью. Я пыталась сопротивляться, отбиваться, я протестовала. И я пользовалась.

Привычные ссоры. Тихое противостояние. Крикливые скандалы. Горячая битва!
И вот однажды, мы в очередной раз разругались до клочьев. Ну и что? Миллион раз ссорились. Все равно помиримся. И все продолжится как раньше. Привычно попрошу прощения. Только не сейчас. Завтра. Вечерком.

А завтра папа умер. Утром.

Стеклянные мысли. Холодный паралич. Заледеневшая кровь царапает вены. Скрежет в голове: я никогда не смогу сказать ему слова, которые хотела сказать. Никогда.
Безвозвратность, неотвратимость, жестокость и справедливость слова никогда.

Жизнь продолжалась. И я продолжала терять людей. Совсем не обязательно вторгалась смерть. Мы расходились. А мне всё казалось, что нас разводит жестокая жизнь. И каждый раз только потом я понимала, что для меня значили эти потери.
Вот такой страшной ценой я поняла, что если я не скажу самое главное сегодня, то завтра этого может никто не ждать. Да и завтра может просто не быть. Никогда.

Екатерина, психолог

Однажды я была Пигмалионом. Ну да, тем самым, который превратил свою фантазию в реальность. Ему, правда, помогла Афродита. Я же справилась сама!

Это было лет 15 назад. Зимой. Ночью. За пару дней до Нового года. Мы – я и моя свита, состоящая из девочек помладше, как обычно, играли во дворе. Было невообразимо холодно. Сияли яркие звезды. И вдруг я сказала:
– А знаете, они прилетят сегодня.
– Кто, кто? – сгрудилась вокруг меня детвора, слепо верившая каждому моему слову.
– Пришельцы, – убежденно ответила я, чувствуя прилив вдохновения. Когда на меня Подобное накатывало, все, даже родня, неплохо знавшая мои странности, попадали в полную мою власть, и я могла делать с ними, что хотела, фантазия моя била ключом.
– А куда они прилетят? – боязливо осведомился один из моих адептов.
– На пустырь за дорогой. Думаю, их можно ждать через полчаса.
Дети восторженно заохали. А я, я уже не могла остановиться. В ту минуту я искренне верила в то, что говорила. Дав самом деле, почему бы им не прилететь, ведь должно же это когда-нибудь случиться.
– Пошли, посмотрим! – скомандовала я, и моя дружина, возбужденно шмыгая носами, забыв о строгом наказе родителей не уходить со двора, устремилась за мной.

Для ватаги малышей, шагающих ночью по высоким сугробам при свёте звезд, это был настоящий крестовый поход.

Я знала лучший наблюдательный пункт для встречи корабля пришельцев – куча битого щебня, запорошенного снегом.
И вот мы на вершине. Холодный ветер больно бьет в лицо. Темно. Глаз коли. Где-то позади мерцают огни поселка. Там дом. Родные. Мы здесь, на вершине. Под светом далеких равнодушных звезд. Нам холодно.
Мне становится не по себе. Зачем я это все придумала? Зачем затащила их в такую даль? Тут могут быть бешеные бродячие собаки. Или даже волки из лесничества. А холод пробивает буквально до костей. Неужели минуту назад мне было жарко? На лицах обращенных ко мне – тревога и доверчивое ожидание. Не так ли смотрели поляки на Сусанина, еще не чувствуя в нем врага?!
И тут я поворачиваюсь в сторону пустыря и начинаю вещать:
– Смотрите, смотрите, вон они!

Дети послушно повернулись. В их глазах недоумение сменяется надеждой, потом радостью и, наконец, щенячьим восторгом. А я увлеченно комментирую прилет пришельцев.
– Вот это корабль! С ума сойти! Что за огни, что за форма! А вон то, видите? Это, наверное, солнечная батарея. Интересно, а вот то – что это может быть? Ой! Он растворяется. Пропал, Должно быть они включили защитный экран.
Одна из девочек берет меня за руку и ободряюще говорит:
– Ну, ничего, главное-то мы видели!
И мы идем домой. Счастливые, обсуждая возможные планы пришельцев, их техническое вооружение, причем мои адепты просто потрясают меня своей наблюдательностью. Когда они успели все рассмотреть? Мы даже не вспоминаем о родителях, которым, безусловно, есть что сказать…

Прошло 15 лет. Как-то в метро меня окликнула высокая невообразимо элегантная девушка. Я с трудом вспомнила в ней одну из тех малышек. Мы многое вспомнили, она рассказывала про свою жизнь. Но перед тем, как расстаться, она вдруг привлекла меня к себе с таинственным видом и тихо сказала:
– А помнишь, как мы тогда зимой ходили в поход? Это самое большое чудо в моей жизни. Что это было, как ты думаешь?
Я посмотрела в ее доверчивые детские глаза, и, выдержав минутную паузу, убежденно сказала:
– Пришельцы!

Татьяна, воспитатель детского сада

Я убил.
Я лишил жизни живое существо.
Это не было случайностью – это был дикий, бездумный поступок.

Мне было 7 лет, и я летом отдыхал в деревне у бабушки.
Чем занимаются дети в 7 лет в деревне?
Я гонял с пацанами на велосипеде, играл, ходил с бабушкой за грибами в соседний лес. В общем, полный набор деревенских развлечений.
В один из дней, сидя на скамейке возле дома, я заметил на противоположной стороне улицы маленькую птичку, копошившуюся в траве.
Совершенно бездумно, просто так, я поднял с земли камешек и бросил его в сторону птички.
Я не собирался её убивать. Камешек был маленький, птичка была далеко…

Сперва я не понял, что произошло, – птичка должна была улететь. Вспорхнуть из травы и сесть, весело щебеча, на соседнюю веточку. Или, взмыв высоко вверх, в синее небо, полететь, взмахивая крылышками, к краю леса, к своим птенцам.
Но птичка не взлетела.
Медленно, холодея от предчувствия, с надеждой, что это не так, что этого не могло случиться, я пошёл к ней.
Она лежала там, в траве, мёртвая.
Отчаяние сдавило мне горло, и слёзы градом потекли из глаз.
Когда я поднял её с земли, и моя ладошка ощутила её тепло, пришло осознание того, что я наделал.
В ужасе от содеянного и беспомощности вернуть всё вспять, я рыдал над маленькой птичкой. Убитой мною не со зла, не из мести, а просто так. Просто потому, что я не думал, что я делаю.

Я похоронил её в саду, под цветущей яблоней. И до конца каникул, когда я проходил мимо её могилки, в горле у меня застревал комок. Чувство вины и невозможность исправить последствия моего поступка разрывали моё детское сердце.

Сейчас я намного старше. Но куда делось то острое осознание ответственности за свои поступки?
Почему так редко подступает к горлу комок, когда, взяв в руки камень, я бью в висок – своими поступками, отношением, словом?

Евгений, фотограф

Венеция негостеприимно встретила меня промозглым ветром.
Затхлая вода в каналах. Плесень на стенах домов. Старые обветшалые палаццо. Медленно ползущий водяной трамвай... Ощущение от города: нелепый нонсенс. Я куталась в воротник и злилась на тех, кто не догадался построить город ближе к материку. Ну был бы НОРМАЛЬНЫЙ город!

Темнело. В окнах зажигались огни. Я думала: «Здесь живут люди, возможно, всю свою жизнь». У парадных дверей колыхались на волнах привязанные моторные лодки. Ветер стих, занеся напоследок мне в голову крамольную для меня мысль. Идиотизм? Сумасшествие? Нет. Другой мир. Другие законы.
И ведь был кто-то, кто увидел в зыбкой глади воды – дороги, переулки. Имел мужество поверить в свою идею, возможно нелепую для других, найти единомышленников и материализовать её! То, что я поначалу приняла за идиотизм – подвиг. Вызов душащим стандартам и привычкам! Это бунт Икара против ограниченности возможностей человека! Гимн находчивости и остроумию. Это геометрия Лобачевского, где параллельные линии пересекаются назло авторитетному Евклиду.
Я поняла, что не всё, что аксиома для меня, – аксиома для других. Что есть множество миров, смело построенных на других основах, а я прохожу мимо них, раздражённо отворачиваясь! Мой костный мир дрогнул, накренился и разлетелся в щепки. Я вдохнула солёный морской воздух полной грудью и опьянела от ощущения безграничности возможностей!

...В спустившейся темноте город улыбался мне огнями карнавального вечера. И я, обезумевшая от восторга, отплясывала на площади Сан-Марко незнакомый мне танец.
Город больше не был чужим и идиотским. Он был просто другой. Другой и великолепный!

Екатерина, музыкант

Я знала ее только год, а вспоминать буду всю жизнь...

Много лет назад я устроилась через знакомых работать к полусумасшедшей старушке.
«Болезнь Альцгеймера, потеря короткой памяти: не удивляйтесь, если найдете утюг в холодильнике», – сказал её сын и уехал в Америку.
Я была довольна работой: 200 долларов в месяц (до кризиса) – купить продукты, накормить, пообщаться.

Ей было 80, а я её узнала как пятилетнего ребенка. Она любила йогурты, сладости и воздушные шарики. И очень любила смеяться. Раньше она работала директором английской школы. У неё было много любящих учеников. А потом от неё отвернулись все, потому что с ней трудно было разговаривать. Сын звонил из Америки раз в неделю.

У меня никогда не было бабушки. Я обрела ее. Немножко странную, но все-таки «бабушку». Слово-то какое ласковое! Мне было трудно с ней, но я ее любила, и она любила меня, и всё окупалось этой любовью.
Так прошел год. В стране случился кризис, и сын решил забрать её в Америку. Он прислал письмо с описанием того, как хорошо ей будет с ним жить. «Я не хочу в Америку, – говорила она мне, – я боюсь!» Кончался сентябрь 1998 года. Через месяц он должен был её увезти. Наступила холодная осень.
В тот день мне не хотелось никуда идти. Я дотянула до позднего вечера и заставила себя пойти к ней. Дверь оказалась не заперта, квартира была пуста... В панике я начала заглядывать под кровати, открывать все шкафы: она же была большим ребёнком, может, спряталась? Нигде нет. Меня начало трясти от страха.

Её не запирали как тигра в клетке. Она боялась уходить, знала, что ничего не помнит и заблудится. И вот холодным осенним вечером взяла и ушла одна в жестокий мир под названием Город.
Её видели соседки, сидящие на лавочке возле дома. Они знали, что её нужно остановить. «Вы куда?» – спросили они. Она что-то пробормотала и пошла в темноту. Им, наверное, не захотелось вставать с лавочки. Другая свидетельница рассказывала: «Я смотрела в окно и думала: пьяная или нет. Вдруг она схватилась за голову и упала». Шел проливной дождь и очень не хотелось женщине выходить из теплой квартиры.

Я вновь пришла через сутки. Искать уже надо было по всей Москве.

Мы искали её десять дней.

Нашли в морге.

Она замерзла и умерла ночью под проливным дождем. Одна в мире домов, машин и людей. Ей было почти 80, а по-настоящему только 5. И ей никто не помог, потому что она выглядела взрослой.

Я знала её год, а помнить буду всю жизнь. Потому что я её любила. И я ее не уберегла.

Ася, домохозяйка

«Я есть Бог» – эти слова хотя бы раз в жизни может произнести каждый из нас.
Я была Богом, ибо только боги могут держать в руках вечность.

Карельское лето было теплым и ласковым. Мы пришли на небольшое ледниковое озеро. Вокруг тихо дышал, оправляясь от старого пожара, сосняк. На черных камнях сельги сияли гранаты. Сельга – это сглаженная ледником складка каменной шкуры Земли – одна из самых твердых пород. Я взяла каменный обломок с крупными красными крапинами. И вдруг... Он потек и стал рассыпаться прямо в моих руках.

Мимо величественно проплывали периоды.

Одна за другой шествовали эры и эпохи.

Бежали столетия. Неслась бешеным галопом жизнь.

Меня обжигала лава, омывали воды древних океанов, вместе с землей я замерзала под тяжестью ледниковых шапок. Через мою душу вихрем проносились мириады живых существ.

Камень умирал в моих пальцах.
Чтобы стать землей, брусничиной, вон тем любопытным лисенком. Чтобы войти в новый круг – живой жизни. И может быть, через мириады лет вновь стать камнем.
Вместе с этими серым песком через мои руки текла вечность. И когда последняя струйка иссякла, на ладони остались, словно кровавые брызги, гранаты.

Вернувшись в обычную жизнь, я услышала голос приятеля: «... почвообразование в Карелии идет очень медленно – примерно сантиметр в сто лет...»

Ксана, биолог

Как вы думаете, что чувствует нежная изысканная роза, оказавшись в навозе?

Заплеванный вагон электрички был переполнен прокуренным народом, окна запотели от пивного перегара. Сидя под нависающими телами, я пыталась побороть раздражение. Какой-то непромытый лох теребил струны гитары прямо над ухом, и от этого я дергалась еще сильнее.
И вдруг во всем вагоне вырубили свет. Мы словно разом ослепли и оглохли – нас будто выдернуло из реальности! Казалось, что вагон несется где-то в открытом космосе.
Секундное замешательство мгновенно перешло в досаду, затем в тревогу, грозившую перерасти в ужас. И тут до сознания донеслись звуки песни. Пел он хорошо. Ненавязчиво, как для себя. Звуки струн успокаивали, мягко завораживая... Алкоголики зажгли зажигалки и начали раскачивать ими. Кто-то уже подстукивал и подпевал, а я восхищалась дикостью происходящего.
Прозвучал шутливый клич: «Пой, братан, мы скинемся!» – и шапка облетела вагон. «Братан» вошел в роль: «Я студент Гнесинки, подстричься не на что…» И шапка обежала вагон еще раз.

С каждой песней народ становился все сплоченней. Лица оттаяли. Звуки взрывали воздух, потрошили наши души. От нахлынувших чувств хотелось уткнуться – все равно в кого. Потому что вокруг были сплошь замечательные, теплые, родные люди.
На каждой станции мы теряли близких товарищей...
На свою платформу я вышла совершенно ошалевшая, а чудо-корабль умчался в ночь, без меня… Но еще долгое время мне хотелось визжать от восторга!

Ольга, врач

У медиков есть такое понятие, как острая боль. С этим знаком каждый. А приходилось ли вам испытывать острую любовь?
Это не то несравненное чувство, когда «в душе расцветает черемуха» и солнце светит только для тебя. Напротив, все вокруг меркнет. Сердце пронизывает острая боль. К горлу подступает комок. Накатывает неподъемная нежность.

Шел 1972 год. Год празднования семидесятилетия непревзойденной Любови Орловой. По телевидению транслировался концерт в ее честь. Исполнялись замечательные песни и танцы, а под конец вечера вышла сама виновница торжества. Она, как всегда, была блистательна. Стройная фигура, изысканное платье чуть выше колен, высокие каблуки, шикарная прическа и лицо без единой морщины.
А на диване, возле телевизора, лежала моя бабушка – вся маленькая и сухонькая, с изуродованными ревматизмом суставами, с лицом, изборожденным вдоль и поперек глубокими морщинами – и с восхищением смотрела на свою ровесницу. Да-да, они были одногодками. Только какими разными были их одинаковые годы. У одной – восхищение и любовь тысяч поклонников, цветы и подарки. У другой – тяжелый изнурительный труд с малолетства, вечное безденежье, болезни и обыденная любовь малочисленных родственников.
Я еще раз бросила взгляд на экран. Теперь облик семидесятилетней звезды мне показался неприятным. Молодое лицо – бездушной маской, а открытые колени и высокие каблуки – кощунством. Бабушкина же естественная старость и немощь заставили содрогнуться мое жестокое сердце подростка. Жалость и нежность захлестнули меня. Я испытала острую достаточность сердца – острую любовь.

Через три года обеих женщин не стало.
Бабушка на несколько месяцев пережила несравненную Любовь Орлову.
Возможно, моя маленькая любовь превзошла любовь миллионов поклонников.

Наталья, педагог