Из книги "Секретики. Записки психотерапевта"
 
ДНЕВНИКИ И РАССКАЗЫ

 

Десять лет я проработала в дневном стационаре 13-й психиатрической больницы (ПБ). Одно время у нас на сайте я делилась своим послевкусием от каждого занятия. Недавно я просмотрела записи о больнице и увидела, что получилось нечто вроде дневника. Он показался мне любопытным, и я решила опубликовать его вместе с рассказами о моих пациентах. Естественно, имена героев рассказов изменены.

 

 

***

Как полковая лошадь при звуках военного марша начинает перебирать в такт ногами, так я, переступая порог больницы, начинаю улыбаться. Я иду по отделению и сияю. Я разбрасываю вокруг себя улыбки, словно кинозвезда в окружении поклонников. Поклонников? Не думаю, что большинство наших пациентов знают, как меня зовут. А это неважно. Потому что в психиатрическую больницу я прихожу не работать, а обольщать, очаровывать. У меня там есть назначение: Я − Жизнь, сверкающая, манящая, зовущая… Сто лет назад психиатрическую больницу называли «Дом скорби». На самом деле нет там ни скорби, ни радости, ни желаний. Психические заболевания тем и страшны, что умирают чувства. Я прихожу их возрождать.

 

 

***

Сегодня четвертое занятие. Предыдущее было обнадеживающим – у кого мерцающий мазок стал осмысленным, кто шаг польки поймал. Сегодня все пришли вялые и, как оказалось, все забыли. А главное, забыли, зачем они здесь. Я бы раньше ужасно расстроилась, но меня спасает многолетний опыт. Ну а дальше я их возбуждала, пробуждала, искала точки включения... И под конец чудовищными усилиями слегка раскочегарила. После занятий от усталости хотелось плакать. По дороге домой почти засыпала за рулем...

 

 

***

Крошечный сдвиг у большинства. Чуть менее мертвые глаза, чуть менее глубокая погруженность в себя... Надолго ли? У людей в психиатрической больнице есть то, о чем многие подсознательно мечтают – право на безделье. А мне нужно, чтоб им это «право» встало поперек горла. Чтобы они захотели вновь жить, а не существовать. До сих пор для меня загадка, почему одни выбираются, а другие так и остаются в этом бесконечном сне без снов. Хотя у меня есть одна мысль: слово «выбирается» однокоренное со словом «выбор». Может, в этом все дело?

 

 

***

Вдруг поняла, что работа в психиатрической больнице доставляет мне намного больше удовольствия, чем на группах «в миру». В больнице мы радуемся каждой мелочи: получившемуся мазку, верному жесту на театре, на минуту ожившим глазам… Но, извините, там у меня в группе люди со 2-й группой инвалидности. Люди за чертой, под чертой. Для них каждое крошечное «получилось» − настоящий подвиг! А на группах «в миру» меня постоянно преследует ощущение обмана. Я им сто градусов кипения на каждом занятии – потому что мне неинтересно иначе. А мне в ответ еле тепленькую водичку – потому что не охота иначе. Печально мне…

 

 

***

Вели занятие вдвоем с Ольгой (Ольга – врач больницы № 13 и моя ученица). От начала до конца занятие было чудом. Чудом выстраданным, выстроенным нашими руками. Когда я стала ощущать тугое тепло распускающегося в груди счастья? Может быть, во время уже совсем живых и даже оригинальных ассоциаций? Или когда к Ольге подскочили двое наших пациентов и пригласили ее на польку? Или когда я, затаив дыхание, снимала на камеру театральные этюды? Они были столь хороши и свободны, что я забыла, и что это больница, и что это психотерапия, и что это наши пациенты. Судя по лицам, и они забыли... После занятия мы с Ольгой обнимались и плясали качучу в коридоре дневного стационара. А потом я ехала домой по МКАДу, и на всем белом свете было Счастье. Роскошное, бархатное, сверкающее бриллиантами и радугой во все небо, полновесное, сочное, острое и густое счастье… И я была гений и автор потрясающей методики, и я всех любила, и меня все любили, это было понятно, потому что все водители на МКАДе были удивительно милы и вежливы. Ночью мне приснилось, что мне пять лет и я танцую босиком на лугу. Луг был мокрый от росы и весь в цветах. И всходило солнце…

 

 

***

Ощущение хрупкого чуда в больнице не оставляет меня. Но вечером все это сбил звонок матери одного из пациентов. Этот молодой человек будет заниматься у меня в следующей группе. Мама заранее благодарит меня и уверяет, что на меня вся надежда. И обещает молиться за меня… А мне от всего этого становится тошно. Потому что за 10 лет работы в психиатрической больнице я наелась этого до отвала. Это нечестная, невкусная еда из протухших продуктов. В подобных пылких благодарностях всегда ощущается привкус вранья. Чтобы не отравиться, я в лоб задаю простые вопросы, после которых пылкие благодарности стихают. Как можно было не увидеть того, что видно всем окружающим: у человека, которого ты называешь близким и любимым, серьезные проблемы с миром, с людьми, с собой? Как можно было запустить эти проблемы до такой степени, что вряд ли теперь кто сможет кардинально помочь… Что это? Животное охранение своего спокойствия? Не верю, что подобная молитва угодна Богу...

 

 

***

Мерзкое ощущение бессилия стоит у горла, как подкатывающая тошнота. Узнала, что наша прошлогодняя пациентка, которую мы вытащили с того света, опять попала в острое отделение. Оказалось, сама отменила себе препараты, да еще запила со своим сожителем. Вся наша годичная работа – псу под хвост. Сегодня видела ее в отделении. Это опять не человек, а существо – холодное, злобное. А я помню ее живые глаза и милую улыбку. Ужасно!

 

 

***

Есть у меня в больничной группе пожилой дяденька, лет 20 на инвалидности. На занятиях вялый, почти спит. Краски выкладывает три-четыре, не больше. А потом один цвет выберет и по-быстрому картиночку сварганит – так дети лет трех рисуют. А в глазах одно желание – отстаньте от меня. На последнем занятии уходящего года он выложил на палитру очень много цветов. Он рисовал стоя – чтобы видеть картину в целом. Он думал, что хочет выбрать из этого многоцветья, и рука его со шпателем металась и замирала над палитрой. Время от времени он всхрапывал, как лошадь, потому что от мозговых усилий забывал дышать. Результат? Три больших портрета цветов: тюльпан, колокольчик, роза. Ярко, красочно, мощно, свободно. А я, во время этого действа не смела дышать. Дело в том, что наша «игра с красками», которую мы называем гордым именем живопись, на изменения психического состояния реагирует первая. И в ту, и в другую сторону. Малоцветная живопись, да еще кусками – это плохо. А собранная, с оттенками и нюансами картина свидетельствует о начавшемся оживлении психики. Я теперь понимаю, что имел в виду Паганини, когда утверждал: «Твой Бог говорит с тобой игрой твоего инструмента».

 

 

***

Выяснилось, что это моя последняя группа в психиатрической больнице, потому что по независящим от меня обстоятельствам из больницы мне придется уйти. Мировой кризис: сокращены ставки психотерапевтов в больницах, не только в нашей – везде. Стараюсь относиться к этому философски.

 

 

***

На личную почту мне пошли взволнованные письма вроде этого: «Е. П., с ужасом читаю про то, что Вам “придется уйти” из больницы. Мне посчастливилось наблюдать Ваших пациентов в динамике: до и после АСТ-терапии. Я психиатр, но никогда не видела таких результатов при лечении душевных заболеваний методами, которые традиционно используются сегодня в медицине». Н.Г. Много и других возмущенных писем, из которых я поняла, что люди нарисовали себе душераздирающую картину, как жаждущих выбраться из болезни пациентов лишают этой возможности… Думаете, у нас очередь на группы АСТ? Фигушки! Каждые раз мы уговариваем наших пациентов пойти в бесплатную для них группу... Дело в том, что психическое заболевание обостряет инфантильные черты. Поэтому у большинства – куча претензий ко всем и высокомерие выше крыши, и знаменитое право на безделье. В психиатрической больнице все как в жизни, только ярче, откровеннее. Инфантилизм − так до крайности, неблагодарность − так совсем черная, с втыканием ножа в спину и докладной начальству. На самом деле больничные группы – это самый большой парадокс в моей жизни. Десять лет мы творим никому не нужные чудеса. Не нужные ни государству, ни большому психиатрическому начальству, ни самим больным, ни их родственникам. В общем, работа в больнице, как всякая работа на Вселенную − абсурдна, бессмысленна и неблагодарна. Почитаю за счастье, что работающую ныне группу дают довести до конца.

 

 

***

В этот раз темой театрального этюда в психиатрической больнице была… смерть. Красавица Наташа играла неудавшуюся самоубийцу. По предложенной мной версии, остальные члены группы были ее родственники и друзья. Они пришли к ней в больницу и должны были рассказать ей, почему она не должна умирать. Все работали только на интонациях, вместо слов произнося: «то-та». И в их интонациях должно было быть столько всего, чтобы мы поверили. А для этого надо было поверить в это самому. У нас получилось, потому что за полгода работы мы ценность жизни чуть-чуть смогли ощутить. Смею в это верить, иначе не было бы таких интонаций. И лиц. И глаз…

 

 

***

Закончилась моя работа в больнице. Последняя группа была подарком. На живописи было − за уши не оторвать. Мы охотились за оттенками и нюансами, и если нам удавалось кого-нибудь из них поймать и приручить, это немедленно отражалось в лицах. Как будто отсвет костра начинал перебегать по застывшим чертам. А театр? Мы придумываем этюды вместе, хохоча и перебивая друг друга. И теперь, через год работы, они импровизируют легко и свободно, они ловят глаза и интонации друг друга, они по ходу дела меняют сюжет… И к концу занятия как будто сдирается приросшая к душе, вросшая в душу корка болезни. «Как ощущения?» − спрашиваю я после занятия. И мне отвечают: «Как будто радуга в груди».

 

 

***

Много лет назад в больницу меня привел профессиональный интерес − попробовать АСТ в тяжелой патологии. Первые же результаты окрылили настолько, что я зазналась. Я повторяла за героем фильма «Господин оформитель»: «Этот, с нимбом на голове, − он мой соперник. Он делает, а я доделываю…» А потом самолюбие отступило. Интерес перерос в нечто большее – в любовь, негромкую, неяркую, безвозмездную. Любовь привела с собой смысл. Смысл указал дорогу к назначению. Все так озабочены найти это пресловутое Назначение, и мало кто догадывается, что назначаем-то мы себя сами... В чем состоит моя работа? Я пытаюсь превращать камни в птиц. Думаете, камни мечтают об этом? Отнюдь! Слишком давно они пребывают в сером, вязком пространстве вечного покоя. Мы стремимся пробудить их от темной дремоты, вдохнуть в них желание желаний. Иногда получается... Это «иногда» − настоящее чудо. Впрочем, все наши регулярные чудеса не принесли мне ни славы, ни богатства. Зато мне позволено было узнать, какое это счастье, когда сплетаются Могу и Умею.

 

 

***

Мой последний день в больнице. На прощание не было ни фейерверка, ни оркестра, ни цветов. Мы просто сказали друг другу «спасибо». Сажусь в машину, включаю радио. В тишину больничного двора врывается Сasta Diva. Дивный женский голос переливается страстью и нежностью. Он взлетает над обыденностью и суетой, над искушением тараканьих бегов, над радостями мышиной возни… Он рассказывает о том, что в этом мире есть другое измерение. В нем единица и точка отсчета – Чудо, и камни там могут превращаться в птиц... Мне было позволено к этому прикоснуться.

Из книги "Секретики. Записки психотерапевта"

ОСЕННИЙ БУКЕТ КОРОЛЯ ЛИРА

 

Люде за 50. Из них – больна лет 30, у нас о таких пациентах говорят: в дефекте. На занятия Люда приходит в бесформенном сером больничном халате. Потому что Люда практически живет в больнице. Нет, у нее есть собственная, отдельная квартира, но эту квартиру ее дочь сдает.
Люда приветлива и доброжелательна. Деликатна. На наших занятиях большинство заданий не понимает, но ее отдушиной оказалась живопись. Рисует она с наслаждением и весьма успешно. В ее живописи нет ничего страшного или вычурного, чего обычно ждут от психически больных. Скорее, это открыточная, формальная живопись.
Люда проходит один круг занятий, и я и лечащий врач отмечаем, что она становится немного живее.
В августе Люда звонит мне и просится на повторный курс. Наступает время занятий, и я не узнаю ее. Механические движения – как у заведенной игрушки, лицо – как деревянная маска. Я звоню лечащему врачу. Тут-то все и проясняется: буквально на днях Люда узнала, что дочь сдает ее в интернат для психохроников.
Я пытаюсь поговорить с Людой. Говорю ей, что люди могут жить везде: в тюрьме, в концлагере – и не просто выживать, а жить. Надо быть полезной – внушаю я ей – и тебя будут уважать, даже любить. Я говорю эти прописные истины, но в душе у меня нарастает тоска. Странная мне выпала задача: подготовить человека к тому, что в обыденной жизни считается страшнее, чем тюрьма и концлагерь, вместе взятые. Интернат для психохроников. В тюрьме, лагере, доме престарелых можно найти кого-то, с кем интересно общаться и даже дружить. Тяжелобольные психически люди очень одиноки. Им трудно найти контакт даже со здоровыми людьми, а тем более друг с другом. Похороненные заживо.

 

С этого момента я строю занятия с конкретной целью – адаптировать Люду к ее будущему месту проживания. Точнее, доживания.

 

Проходит несколько занятий, и Люда начинает «просыпаться». Лечащий врач говорит, что Люда становится в отделении очень активной. Формулу «будь полезной, и к тебе будут хорошо относиться» она услышала и усвоила. Она рвется помогать везде, где только можно. Она старшая по кухне, рьяно моет полы во всем отделении, налаживает среди больных дежурство. «Я бы ее выписала домой хоть сегодня, − говорит лечащий врач. − Она не только может ухаживать за собой, но она способна взять на себя все домашнее хозяйство. Или я бы ее при больнице оставила, – продолжает врач. – Она для отделения прямо подарок». Но мы обе понимаем, что выписывать ее некуда: родные сожрут, а при больнице оставить никто не позволит.
В тот период времени меня больше всего радовали и вдохновляли ее ассоциации: мак среди колосьев, васильков и ромашек… Жеребенок, бегущий по полю навстречу рассвету… Наши упражнения в ассоциациях точно передают состояние человека, его мироощущение. Люда была в хорошем состоянии.
Я поняла, что с задачей справилась, что Люда к интернату готова. Если она и там будет столь же активно помогать, ее на руках носить будут. Такая помощь оценивается медперсоналом очень высоко. Люда будет там на особом положении, медперсонал ее будет подкармливать вкусненьким, а на праздники дарить ей краски, чтобы она могла рисовать.

 

…При входе в отделение меня встретила медсестра Ирочка: «А вам подарок в ординаторской». Открываю дверь − на столе в вазе большой букет осенних листьев. Листья тщательно подобраны один к одному, как бусинки в ожерелье. В основном листья чистых тонов, без примеси: желтый, красный, оранжевый, темно-бордовый, три или четыре сложной раскраски. За счет этого подбора букет горит даже без солнца. «Она просила передать, что будет рисовать», – тихо, как будто боясь разбудить спящего, сказала медсестра. Оказывается, все это время она стояла рядом и, как и я, завороженно смотрела на листья.
Старая, одинокая, безумная − как король Лир, Люда, в отличие от короля, никого не проклинала и ни на кого не жаловалась. Люда, у которой не было ничего – ни денег, ни жилья, ни родных, нашла способ выразить мне свою благодарность и любовь. Без лишних слов.

 

 

 

***

Мне передавали, что в интернате, где живет Люда, все стены кабинета главного врача увешаны ее картинками. Доктору нравится ее открыточная живопись: яркие цветы в вазе, белый парусник, бегущий по синему морю, разноцветный осенний лес.
Простой, прекрасный, по-детски правильный мир.
Мир, в котором зеленая трава и голубое небо так же естественны, как сострадание и любовь.
Мир, о котором мы все − такие сложные − в глубине души мечтаем и тоскуем…

 

Из книги "Секретики. Записки психотерапевта"

 РУСАЛОЧКА И МАРКИЗА ДЕ МОНТЕСПАН

 

Сразу после родов Ангелина начала плакать. Она никак не могла остановиться и после выписки из роддома. Она ничего никому не могла объяснить, даже себе. Ей просто хотелось плакать и не хотелось жить. Наконец она плакать перестала, потому что ей стало все равно.
Это все равно было столь всеобъемлющим, что даже инстинкт материнства не выдержал и исчез в неизвестном направлении. К младенцу Геля не только не подходила, но даже не поворачивала головы. Это все равно было столь сокрушительным, что Гелины радости, печали и желания обесценились, утратили вкус и смысл и за ненадобностью тихо превратились в руины. Геля оказалась погребенной под их обломками.
Так стремительно ветшает и незаметно для окружающих разваливается дом, в котором никто не живет.

 

На счастье Ангелины, к ее дочери пришел педиатр из поликлиники. Доктор оказался внимательным и разглядел у Гели душевное расстройство. Таким образом, Геля попала в больницу и ко мне на группу. Уход за ребенком покорно взял на себя муж. Впрочем, в глубине души он считал, что Геля просто выпендривается.

 

***

Гелю лечили правильно. Но с душевными расстройствами никто никогда не знает, как оно пойдет. А Геля все глубже уходила под темную воду вселенского равнодушия.
Я хорошо помню наше первое знакомство. Я пыталась разговорить Гелю, а она сидела на стуле бесформенным, сгорбленным мешком и смотрела сквозь меня. Казалось, в ее глазах не отражался даже дневной свет.
Почему-то вспомнился роман «Мастер и Маргарита». Тот момент, когда Берлиоз заглянул в глаза Воланду: «Один глаз был безумен, а второй черен, мертв и пуст». В голове промелькнуло – Булгаков был врачом. Он знал, как выглядит кома души, которую люди зовут ничего по сути не говорящим словом – безумие. Не знаю зачем, но Булгаков наградил своего Воланда этим стеклянным взглядом из потустороннего мира.
Если глаза – зеркало души, то душа Ангелины была мертва.

 

Мы начали заниматься. В начале курса Геля с трудом понимала самые простые задания. Ее деревянная пластика и примитивная живопись свидетельствовали о крайней нищете душевных переживаний. Вернее, об их отсутствии. «Овощ с трубой» – так много позже Геля сама назовет себя в тот период.
А потом неожиданно для всех будто луч солнечного света пробился сквозь толщу темной воды и согрел ее, и в ней зародилась жизнь. Пробуждение было ярким и стремительным. В картинках прибавлялось оттенков, а в мимике − нюансов. Театральные этюды становились все выразительнее, а глаза все осмысленнее.
Мы с лечащим врачом Ангелины пребывали в радостном удивлении – ведь за это время препараты Геле не менялись, и она уже год лечилась без всякого эффекта. И вдруг такие чудеса!
Вскоре Геля настолько поправилась, что в ней проснулось любопытство к жизни. Сначала оно лишь слегка брезжило, как рассвет над морем, но скоро разгорелось в полную мощь и заполыхало над темной водой, растапливая ее адский холод.

 

Ангелина пристрастилась ездить ко мне на группы «в миру». Она сидела за кругом и молча смотрела занятия. Темная вода еще не отпускала ее, она недвижным туманом стояла в Гелиных глазах. После занятий Геля так же молча исчезала, как будто растворялась в воздухе. Ее не удерживали. К ней вообще старались не подходить. Странно, но везде, даже в больнице, она вызывала ощущение неловкости и производила впечатление чужой. Она была как андерсеновская Русалочка: такая же молчаливая, везде неродная, застрявшая на стыке двух миров. И как у Русалочки, молчание Ангелины со временем стало чертовски выразительным. В ее молчании можно было различить шепот и вой ветра, песнь и стон океана, в нем сверкали молнии озарений. В нем звенела тоска по живому.
Каждое занятие как будто вызывало в Ангелине смутные тени воспоминаний об утраченной душе, и тогда темная вода начинала волноваться, светлела, теплела. Отступала.
Наконец из темных вод и клочьев тумана возник силуэт. Пока еще бесформенный и безликий, но он дышал, шевелился. Многим ли доводилось видеть, как восстают из гроба? Ангелина воскресала медленно. Она была уже не мертвая, но еще не живая. Уже не овощ, не механизм – еще не человек. Осколок стихии, затерянный в человеческом мире.
Это было началом возрождения.

 

Теперь после занятий Геля оставалась на групповые посиделки. Как пришелец с другой планеты, она жадно вглядывалась в людей. Как они общаются, о чем говорят. Иногда она задавала странные вопросы. Например, зачем я на каждое занятие надеваю другую одежду. Мой ответ, что я подбираю одежду к своему настроению, ее весьма удивил. Сама Геля ходила по Москве в нелепых тренировочных штанах.
По ее реакциям было понятно, что Ангелина совсем не умеет того, что умеют даже маленькие дети: радоваться, получать удовольствие, ловить кайф. Впрочем, она не умела и страдать, и завидовать. Она была всему этому как бы параллельно. И единственное, что заставляло ее выбираться из-под руин, была звериная тоска по живому.
Тогда-то она и поделилась со мной своей мечтой попасть в такую группу, быть на равных с этими небожителями, стать одной из них.
Это было абсолютно нереально − программа групп «в миру» предполагает наличие богатой фантазии и гибкого ума. Но я относилась к Ангелине с особым трепетом − моими усилиями она восстала из мертвых. Я ощущала себя творцом. Я была ей бесконечно благодарна за свою причастность к этому чуду и за само чудо. За то, что это возможно. И я рискнула − с сентября Геля начала заниматься в новой группе.

 

Геля не стеснялась того, что лежала в психиатрической больнице, но ни страха, ни отторжения это ни у кого не вызывало. Наоборот, все восхищались тем, что она была за чертой – и все-таки нашла в себе силы выбраться.
В первую очередь, Геля училась наслаждаться всем новым, что дарила ей жизнь и группа. И больше всего – умным, глубоким общением. До болезни у нее было несколько приятельниц: редкие встречи, вялое обсуждение сериалов и женихов. Здесь же был другой масштаб мыслей, чувств и ценностей.

 

Геля, как и Сократ, знала, что «ничего не знает». В отличие от Сократа, это было не кокетство, а истинная правда. Она последовательно и честно принялась изучать мир, и себя, и людей. Постепенно у Гели развилась потрясающая наблюдательность. К этому добавилось живое воображение и замечательная работоспособность. Не сразу, но достаточно быстро Геле стало удаваться все! В театральных этюдах она была свободной и естественной. Ее пьесы завораживали чувственными образами. Я до сих пор помню реплику из монолога ее героини: «Как будто в мою душную, мрачную квартиру ворвался прохладный ветерок – с запахом талого снега, мокрого асфальта, соседских блинов...» Гелины работы по живописи становились все изысканнее. Она играла с красками обдуманно, свободно и с кайфом. Полушутя-полусерьезно она говорила, что хотела бы переплюнуть Пикассо.

 

В любом задании она ловила самую суть, дух, соль. Но Ангелина этим не ограничивалась − она все это выворачивала наизнанку. И тогда всем известное и знакомое приобретало новый смысл. Для нее не было авторитетов, не существовало правил и догм. Ее творческие фантазии рушили все стандарты. Она обращалась с фактами вольно, она ими как будто жонглировала – легко и с наслаждением. Так футболист экстра-класса, балуясь, демонстрирует виртуозное владение мячом.
Ее удивительные способности к творчеству были не от природы, не от образования. Они взялись у Гели неизвестно откуда. Вернее, проклюнулись у нас на занятиях. Совсем недавно я была свидетелем, как просыпался ее порушенный болезнью мозг. Теперь же я зачарованно наблюдала, как на месте заброшенного пустыря расцветал необычайной красоты сад.
На наших глазах в Ангелине с каждым занятием пробуждалось то, что люди называют Божьей искрой.
Она по-прежнему была немногословна, но тем ценнее было каждое ее слово. Все в прямом смысле смотрели ей в рот и, если она его открывала, немедленно замолкали, ожидая очередную порцию гениальных идей.

***

Правда, было в Геле и нечто настораживающее. Например, оговорки. С хмельным огоньком в глазах она рассказывала, как доводила своим молчанием мужа до того, что он бился головой об стенку и плакал.
Не сразу, но в конце концов до меня дошло, что блистательный ум сочетался в Ангелине с удивительной душевной черствостью. Она и вправду была как инопланетянка, отправленная на землю изучать мир людей. Их повадки, привычки, страсти, желания. В ее голову, представлявшую собой совершенный и самообучающийся компьютер, загрузили все данные о планете Земля и обитающих на ней созданиях – людях. Забыли не существенные, с точки зрения инопланетян, детали. В отличие от андерсеновской Русалочки, Ангелина никого не любила, ничем не дорожила, никого не боялась потерять. Возможно, инопланетяне это сделали нарочно. Ведь существо без чувств нельзя ранить или обидеть, поэтому оно неуязвимо. И можно быть уверенным, что оно не собьется с курса и порученная ему миссия будет выполнена.

***

На втором году у Гели поперло высокомерие. А еще склонность к интригам.
Ее изучение мира людей увенчалось успехом, а ее уникальная наблюдательность позволила ей стать замечательным кукловодом. Она знала все сильные и слабые стороны людей, а еще – за какие ниточки дергать. И теперь она ловко, прямо мастерски стравливала между собой своих новых друзей. Она их разводила, а потом сводила назад. Ангелина управляла людьми холодно, обдуманно и со смаком. Она как будто сдавала экзамен по человековедению. Не иначе как самому дьяволу.
Живи Геля при французском дворе веке в XVII, ей бы цены не было. Из нее получилась бы отличная дворцовая интриганка, что-то типа маркизы де Монтеспан или герцогини де Шеврез. Возможно, она даже вошла бы в историю.
Впрочем, никакой выгоды из своих интриг Ангелина не извлекала. Это был чисто исследовательский интерес. Так маленький ребенок наблюдает за мухой, у которой он по очереди отрывает крылья, потом лапки. Он никому не желает зла, просто смотрит, что получится. Ну, может быть, в самой глубине души слегка кайфует, испытывая свою силу и власть над существом низшим.

 

Когда я столкнулась с Гелиными интригами, первой моей реакцией были растерянность и недоумение. Так распорядиться подаренным тебе богатством? Жизнью? Талантами? Затем возникло желание немедленно выгнать ее из группы. Я не смогла, просто прекратила интриги. Несмотря ни на что, мне надо было довести начатое до конца – укрепить Гелину психику. Мы только отползли от пропасти безумия, но она дышала рядом, и любой сильный стресс мог столкнуть Ангелину назад.
Но все чаще у меня закрадывалась мысль, что я пробудила к жизни чудовище. Так, наверное, чувствовал себя Франкенштейн, создатель монстра, названного его именем.

 

Мы продолжали заниматься, Геля становилась все здоровее, все сильнее, и ее жизнь стремительно менялась. Она устроилась на работу, выгнала мужа, сдала ребенка на пятидневку и остыла к нашим занятиям. Она приходила на группу с откровенной халтурой, но этим не ограничивалась − как опытный диверсант, она занятие срывала изощренно и со смаком. И молча, с живым интересом в глазах, наблюдала за кипящими вокруг ее олимпа страстями.
Мы пытались достучаться до нее. Это было так же бесполезно, как взывать к ветру или океану − даже если бить в бубен, плясать специальные танцы и творить заклинания. Природные стихии существуют параллельно человеческим чувствам и подчиняются только своим космическим законам. Похоже, Геля была ближе к тому миру, чем к этому.
В конце концов мы ее молчанием захлебнулись. А она однажды просто исчезла с занятий, не сказав ни единому человеку ни спасибо, ни до свидания. И опять в этом было что-то инопланетное, нечеловеческое.
Вся эта история оставила в душах ее участников недоумение. Разве так можно? Было очевидно, что, восстановив здоровье, Ангелина отшвырнула всех, кто помогал ей, как фантики от съеденных конфет.
Мы никак не могли подобрать слов к ее поведению. Предательство? Неблагодарность? Все это было мелковато для Ангелины: человеческими критериями ее поступки не измерялись.

***

Что осталось от Ангелины? Несколько приличных работ в нашей антологии живописи. И ощущение во рту, когда вместе со спелой малиной разжевываешь лесного клопа. Его пытаешься заесть, запить, но еще долго едкий, гадкий вкус и запах отравляют все вокруг.
Я утешаюсь тем, что выполнила свой профессиональный долг. Потому что знаю, что Геля жива и здорова. Не знаю только одного: какая миссия была у инопланетянки Ангелины на Земле? И какая ей за это награда...

***

P.S. Москва – большая деревня. Прошло немного времени, и у меня в группе появился человек из окружения Ангелины. Вернее, одно время он был в ее окружении, пока его не выбросили, как шкурку от высосанного фрукта. Он-то и рассказал нам финал этой странной сказки с многочисленными превращениями.
В конце концов Ангелина оборотилась простой земной женщиной. Она крепко стоит на ногах, и сфера ее интересов ограничивается бытовыми радостями. Ее цели так же просты и незатейливы – урвать, где только возможно, использовать всех, кто даст слабину. И она добивается этого – расчетливо, холодно и со смаком.
Из Ангелины не получилось ни серого кардинала, управляющего империями и компаниями, ни масштабной злодейки вроде леди Макбет. Диапазон ее интриг сузился до обычной мелочевки. Например, выбить скидку в «ИКЕе» на тумбочку под телевизор и к этому выторговать подарок – фирменную тряпочку для пыли. Этим ее способности и ограничиваются.
Божья искра угасла в ней без следа, но, похоже, что и дьяволу она стала неинтересна.

 

Из книги "Секретики. Записки психотерапевта"

МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА И СЕРАЯ ПАУТИНА

 

У Алечки незамутненный мыслью взгляд и громкий, на одной ноте голос. Впрочем, говорит она мало и редко, односложно отвечает на вопросы: «Да… нет… нормально…»
Алечка одета и стрижена, как мальчик из неблагополучной семьи. А еще она напоминает старого плюшевого мишку, у которого «потерялись» черты лица. Отскочили глаза и нос, отклеился рот. Мишка стал безликим.

 

Когда-то она была филологом и занималась исследованием литературы Серебряного века. Она любила ходить в походы с друзьями, была хохотушкой и умницей. Была. А потом к ней пришла Депрессия.
Ах, нет, ничего такого, по поводу чего Алечке стоило печалиться, в ее жизни не случилось. Аля просто заболела депрессией.
Началось все с того, что Аля стала сильно уставать. И еще ее все раздражало. Как будто ей в сердце и в глаз попали осколки волшебного зеркала из сказки «Снежная королева». Люди казались ей глупыми. Все человеческие мысли и желания – никчемными. А жизнь бессмысленной. Родственники говорили: «Пройдет» и «Возьми себя в руки». Оно не проходило. Ей все тяжелее становилось думать, потому что мысли в голове текли как в замедленной съемке. Всегда легкой на подъем, шустрой Але стало проблемой любое движение – души или тела. И тоска нарастала.
Аля все больше уходила в себя. Родные, как водится, старательно не замечали этого. Пока она наконец не легла на диван, отвернувшись от всех к стене, и уже с него не встала. В конце концов Алечку стали лечить. Было поздно. Депрессия ушла, но унесла с собой Алечкину душу.

 

Уже много лет она находится на инвалидности. Из дому почти не выходит. Ей просто незачем и некуда идти. У нее нет друзей и нет занятий. Я пытаюсь расспросить, что она делает целый день. «Ничего», − отвечает она и улыбается своей ясной мертвой улыбкой. Это когда в нужном направлении раздвигаются губы, но глаза остаются пустыми. Улыбка Чеширского кота.
Зато выглядит Алечка на двадцать пять. Потому что лучший способ омолодиться – это заболеть душевным расстройством. Человек почти ничего не испытывает, соответственно мимика бедная, и морщины – следы наших страстей – не безобразят лицо. Неужели об этом мечтал Дориан Грэй?

 

Мы начинаем заниматься, и я прихожу в растерянность. Я совершенно не представляю, чем могу ей помочь. По паспорту ей сорок, а по-настоящему − лет семь-восемь. У нее реакции маленького ребенка. Например, она может отказаться рисовать, потому что по ее палитре бежит маленький паучок, которого она боится.
Она совсем не понимает смысла упражнений. Впрочем, покорно выполняет все, что от нее требуется, но только потому, что ей это велел лечащий врач, который для нее авторитет.
Проходит несколько занятий, и эмоции начинают слегка оживать. Проявляется это в том, что Алечка влюбляется в меня. Так влюбляются маленькие девочки в свою первую учительницу. Она ловит мой взгляд, старается меня коснуться. С ее точки зрения, я такая яркая, звонкая! Ей ничего от меня не нужно, просто быть в моем пространстве − чистая, детская, бескорыстная любовь. При этом Алечка очень хочет понравиться мне и для этого начинает старательно выполнять все задания.
К моему удивлению, у нее появляются слабые, но результаты. Мне всегда казалось, что изменения в психике возможны, только если человек проникает в суть упражнения. Алечка не понимала ничего, но под влиянием своей любви она слушала и слышала меня. И менялась − помимо своего разумения и желаний.

 

Однажды я отмечаю, что вместо загадочно-бессмысленной улыбки Чеширского кота у Алечки появляется настоящая улыбка − милая и застенчивая улыбка маленькой девочки. Отчего-то по аналогии мне на память приходит другая маленькая девочка − Алиса, не по своей воле оказавшаяся в Зазеркалье.
Проходит время, и в один прекрасный день во время живописи она поднимает на меня свои ясные, доверчивые глаза и вдруг спрашивает: «Устали, Евгения Петровна?» Я внутренне ахаю. Что это? Пробудившаяся эмоциональная тонкость? «Как ты догадалась?» − спрашиваю я. «А у вас углы губ на секунду опустились», − говорит она и вдруг порывисто обнимает меня.
В конце года с замиранием сердца я снимаю на камеру, как Алечка в театральном этюде играет на импровизации богемную дамочку в стиле модерн. Яркая повязка на голове, мундштук в зубах, томные интонации, разговоры о Северянине и кокаине...
Вечером по телефону я расписываю сие действо ее лечащему врачу. «Она была выразительна?» − спрашивает он. «Выразительна − слишком маленькое слово, − захлебываюсь я от восторга, − она была свободна и изысканна!»

 

Ах, да, я забыла сказать − за месяц до этого Алечка впервые за десять лет вышла на работу...
Я не вылечила Алечку, не вывела ее из Зазеркалья. Это было невозможно. Но я спасла ее из липкого плена серой, вязкой паутины и отвела на солнечную полянку. Негоже это маленькой девочке жить в паутине.

 

 

***

Уже несколько лет в день моего рождения и в Новый год ровно в 12 дня раздается телефонный звонок. Я знаю, что это Алечка. Она желает мне здоровья, счастья и оставаться «такой же озорной». Она рассказывает мне новости из своей жизни, потому что в ее жизни теперь есть новости. Она работает, да еще на двух работах. «Зачем, Алечка»? − спрашиваю я. «Ой, ну что вы, Евгения Петровна, я хочу по разным странам поездить, я ведь нигде не была. А еще я хочу красиво одеваться, поэтому мне нужны деньги на тряпочки», − говорит она, и ее смех разливается на пол-октавы.
Я вслушиваюсь в интонации ее голоса, и странные мысли приходят мне в голову… Когда настанет мой срок и Господь призовет меня и спросит с меня со всей строгостью, я скажу Ему: «Господи, я грешна и сделала много зла. Но в моей жизни была Алечка. Вернее, я в ее».
И тогда, я думаю, Господь мне многое простит…