детективы

…Да, нашу клинику основал мой отец. И я еще в детстве решила добиться не меньшего, чем он. Это стало моим смыслом жизни. Я как гончая, заряженная на дичь, дышала только этой целью. Каждый день я становилась на маленькую ступенечку и поднималась ближе к мечте. Сначала университет, потом ординатура, затем аспирантура. Это был сплошной бой с собой - продираться через тернии собственных «не могу». Это бой со всеми вокруг - нужно доказывать, что ты - лучший... Нет подарков на этом пути. И я бульдожьей хваткой держу каждый свой кусок. Загрызу любого, кто замахнется. Зубами в шею уцеплюсь. Раздеру. Душить буду, пока пальцы в глотке не увязнут. В крови буду стоять по пояс, захлебнусь, но не выпущу. Это мое. Заслуженное. Не отдам. За этим стоит каждый мой день. Каждый вздох.

И теперь, когда я почти дотянулась, мне на голову падает этот золотой мальчик - Анжело. Ему все помогают, кустики придерживают, чтобы он прошел, не зацепился. Да он сразу не жилец был! Только мне убивать его сейчас не с руки. Я бы сразу навела бы на себя подозрение, а мне нужна чистая репутация...

Алексей Д., программист

…Да ты хоть знаешь, какая она была? Я ее когда в первый раз увидел, остолбенел. Красивая, аж, что дух захватывало! Рядом с ней у меня ноги подкашивались. Сначала смеялся над собой. У меня же все под контролем, я человек приличный - что еще за глупости? Помню, как я ее поцеловал в первый раз. До сих пор трясет, как вспомню: жар какой-то безумный внутри. Я ни есть не мог, ни спать. Пил только воду.

Замуж она выскочила с радостью, но я видел – не любит. Неделями со мной не разговаривала, а я все просил: поговори со мной, что я не так сделал? Плакал, как маленький, а она улыбалась.

Знаешь, какая она была? Обольстительная гадина. В нее влюблялись все: женщины, мужчины, дети, животные...

Помнишь, какие тем летом были грозы? Так вот, я брал велосипед и в дождь ехал в лес, на озеро. Молнии во все небо, а меня трясет от любви и ужаса, как будто в водоворот затягивает. Падаешь в ледяную воду с разбегу, а не трезвеешь. Я чуть не помешался тогда.

Потом фотографии эти… мерзость. Простил. Поехали с ней в круиз, две недели вместе. Разговаривали до утра и не могли наговориться. Вот сейчас вернулись в город, а она опять холодная. И опять тоска бетонная, глухая. Хотел застрелиться, но струсил. А вчера она призналась, что у нее с зимы роман с 17-летним мальчиком. И что «он ей надоел уже своей любовью». Этот мальчик мне пишет, что сходит без нее с ума... и я его утешаю... нам всем уже пора в больничку, как ты считаешь?

Я чуть не умер, чуть с ума не сошел, но я бы никогда ее не убил. Потому что она - это самое лучшее, самое восхитительное, что было в моей жизни! Думал, пусть изменяет, пусть забирает всё, только пусть будет со мной.

А теперь ее нет, и у меня ничего не осталось. Пустота черная, глухая. Я больше никого… никогда…

Лиля Б., преподаватель английского языка

…Друзья? Я тебе расскажу сказочку про друзей. Про тех, которые настоящие.

Ты когда-нибудь ходил на расправу, зная, что тебя сегодня будут бить? Идешь не потому, что смелый, а потому, что если не придешь – будет хуже. Так что лучше так, сжать зубы и пойти. Там главное - не разреветься от обиды. В башке все плывет, горит, плавится, тело тяжелое. А потом какое-то безумное, очень долгое унижение: стадо, выстроенное полукругом, и впереди эта мелкая дрянь, тупая и агрессивная. Все как в замедленной съемке, кадры как клеймо впечатываются в мозг, чтобы потом тысячу раз прокручиваться и доводить до сумасшествия своей четкостью.

А самое страшное было знаешь что? Там, за первым рядом, стояли мои друзья и молча наблюдали. Тишина была гробовая. А я все ждала, что кто-то подаст голос, все надеялась, что нас станет хотя бы двое.

Но мои друзья молчали. Те, за кого я дралась, кто должен был стоять сзади, сбоку, рядом, где угодно, только не в зрительном зале! Молчали. А за мной, за мной был - дверной косяк. Это я с ним, оказывается, была одной крови! Треск в голове стоял невыносимый, мир крошился. Я поняла тогда – друзей на свете не бывает.

А эти, кого я приняла за друзей, я на них не обиделась. За что? Они даже не мыши, они хомяки. Трусливые, глупые, в катышках дерьма в шерсти. К ним нужно относиться так, как они этого заслуживают. Играть, когда есть настроение, и запирать в аквариум, когда надоели. Их можно пинать - они для этого созданы, они же все терпят. Вот и пусть терпят, пока не накопят сил, чтобы хотя бы пискнуть в ответ. Их можно презирать в лицо, а они сожрут это.

Убить хомяка? Ха-ха-ха, как смешно, какая высокая честь! Убить это ничтожество, значило бы признать её человеком – да я бы лучше сдохла, чем ей такой подарок сделала...

Катя К., дизайнер

…Как я к ней рвался! Полгода вкалываешь, чтобы денег накопить, покупаешь в магазине ее любимые «Каракум», килограмм, на все, добираешься потом на электричках пять дней... А она выйдет к тебе на лестницу, и на секунду не можешь ее взгляд поймать, стоишь как щенок побитый, виляешь хвостом робко. Сердце готово вырваться, обнять. Ты же у меня одна, я же для тебя - да все, что хочешь! Хочешь – в окно выпрыгну, может, тогда заметишь? А она отстранится – и не пробиться. Счастье, когда до электрички провожала, хоть минуту, хоть секунду с ней побыть подольше, хоть с такой отстраненной, далекой…

А как-то раз навстречу нам идут знакомые ее. «Что это за кавалер у тебя такой?» - говорят. А она отвечает, до меня и не сразу-то ответ ее дошел, мол, знать не знаю, привязался. Они меня толкают, а я не чувствую ничего, не вижу, только слова ее «знать не знаю» будто пилой меня распиливают на мелкие-мелкие стружки и ветер по земле разметает, топит в лужах, мешает с грязью.

Я и учился-то, и рвался, только чтобы ей доказать, что стою чего-то, чтоб ей не стыдно за меня было. Плевать я на должность хотел, я на всю жизнь так и остался маленьким комочком на скамейке в электричке, прижимающим к себе кулек с «Каракумом». Ка-атька…

Ольга Я., преподаватель английского языка

…Я хотела убить его, но не сейчас, а лет двадцать назад, пока была молода, и могла прожить по-другому свою жизнь.

Я рано вышла замуж. Бесконечная готовка, уборка, дети – моя жизнь сомкнулась до удавки диаметром от дома до рынка. Муж был всем доволен, даже потолстел – потому что его представления о семье сбывались: жена занимается домом, а умытые, причесанные дети прибегают поиграть исключительно по его желанию. Он стал самым сильным неандертальцем в своей стае – добыл мамонта, завоевал самку и дал потомство. Больше ничего ему было не надо. Он перестал разговаривать со мной, прикасаться ко мне, отгораживался телевизором, футболом, чем угодно. Я чувствовала, что нужна ему как статусный аксессуар, которым можно похвалиться, а потом убрать в карман.

Я выла днем и ночью, как дикий зверь, но он не обращал внимания – ведь корма у меня было достаточно. А у меня под кожей выкручивались склизкие пиявки – не давали мне ни сесть, ни лечь, они сосали мою кровь, и все внутри зудело и раздражало, хотелось биться об стену со всей силы, чтобы размазать их всех и, наконец, успокоиться. Я боялась сказать мужу, как мне плохо в глухом пластиковом вольере с табличкой «Семья». Он бы не понял. Вот так, однажды он отшвырнул ногой нашего щенка, за то, что тот кинулся к нему, а муж только пришел с работы. Щенок ударился об стену и умер. Рыдая в ванной от боли и бессилия, я захотела убить его – задушить подушкой во сне, изо всех сил вдавить в кровать, пока вены на запястьях не перестанут пульсировать. Я пошла в спальню и вдруг увидела, что он уже мертв – несвежее тело, слюна течет изо рта, запах отсыревшей пепельницы и наплевательский храп. Я расхотела к нему прикасаться и ушла спать к детям. А утром, переспавшая боль, придушила пиявок тяжелым песком...

Прошло 20 лет – и сейчас мне уже все равно: жив он или мертв, потому что для меня он умер тогда, вместе со щенком. Оставьте меня все в покое!

Мария Ф., преподаватель итальянского языка

…Ненавидела, ну и что? Она, зайчик мой, всего лишь сломала мне жизнь. Я бы отравила ее при первой возможности, но это бы ничего не изменило.

Мы с ней знакомы были со школы. Я маленькая была и глупая, она старше. Я к ней прибилась, как дворняжка с голодухи прибилась бы к первому встречному, который ее поманит. А она всегда манила, да еще как: самоуверенная, все отвергающая. Поначалу я спорила с ней до хрипоты, до слез, а она никогда не повышала голос. Просто кинет пару фраз, а мне и сказать нечего. И все время так снисходительно посматривала сверху и улыбалась уголками рта.

Если я зачитывалась книгой, она советовала выбросить ее. Если восхищалась человеком – она кривилась от жалости ко мне, дурочке. Она все обесценила: моих друзей, мои мечты, но сама ничего не предлагала взамен. Я подсела на нее, как на наркотик – отказалась от всего, что мне было дорого, потому, что мне было стыдно, чудовищно стыдно своих слабостей перед этим супер-человеком.

Я стыдилась любить, плакать и страдать – всего того, что делает из каменного идола живого человека. Я старалась изо всех сил и лепила, лепила из себя идола по ее лекалу! Я отдала ей все, что у меня было, но оказалось, что ей это было не нужно. Я осталась лежать, как пустая банка на дороге, через которую она перешагнула и пошла дальше. Винить некого: я сама распродала себя на дешевом аукционе. Даже через много лет я не могу избавиться от ее яда, каждая моя мысль уже насквозь пропитаны горечью, а перед глазами стоит ее снисходительная, ледяная улыбка.

Какой смысл был ее травить? Она первая отравила меня. Но никто, представь себе, тогда не забегал и не запричитал. Не убивала я ее, перед Господом Богом могу поклясться. Зачем?

Лиля Б., преподаватель английского языка

…Да, я ненавидела его. Все: голос, взгляд, запах грязного тела, забитый тяжелой парфюмерией, и то, что мы назывались семьей, и то, что деться было некуда. Я хотела его полюбить! Я думала, найду, за что полюбить...

Он не был негодяем, наоборот, заботливым мужем и отцом. Не бил, не скандалил. Но... Я была для него туалетной бумагой. Зачем бить туалетную бумагу? Наоборот, нужно создать условия, чтобы подольше ее использовать. А чувств и желаний у туалетной бумаги ведь быть не может...

Я делилась с ним сокровенным и мне казалось, я вижу отклик в его глазах. Только потом до меня доходило, что все это не оставляло ни малейшего следа в его сердце. Тогда на меня наваливалось чувство пустоты и беспомощности, а я лепетала что-то доброе и хорошее в надежде, что все еще будет: тепло, понимание, близость...

Помню, в детстве я просила игрушку-медведя. Мне обещали. Мишка представлялся мне золотистым, мягким и плюшевым, с чудесными глазками - пуговками. Мишку мне подарили. Жесткого, безликого и набитого твердыми опилками. Просто тогда выбора другого не было. Я смогла скрыть разочарование и долго пыталась полюбить его. Я насильно играла этим грязно-желтым существом. Представляла, что он почти что похож на моего желанного мишку...

У меня были любимые игрушки в детстве, они почти стерлись из моей памяти. Но не этот злосчастный медведь. Не моя безуспешная попытка близости.

Но убить? У меня не хватило бы сил. Убить - значило б убить последнюю надежду...

Ольга Е., врач

…Я всю жизнь ей чужой. Помню, как-то приперся домой с проволокой в глазу. Как на меня орали! Как будто я что-то испортил. А я… холод в глазу от железяки и мокрый ужас внутри. Я же нечаянно. Несся к лестнице, а там эта штука намотана, я прямо глазом в нее. Ну, я молодцом - не реву. А внутри хуже некуда, комкает, жует, ужас, а убежать некуда. Скорей бы уже выяснилось, что там. Уж пусть как будет, только не ждать!

До сих пор кусками помню врача, кабинет, черные шторы. Глаз, говорит, открой! А мне страшно открывать, мне страшно смотреть через него. И никто так и не спросил: «Ну, ты как, парень?» А я так и не ответил: «Да, типа, все в порядке!» А он бы мне сказал: «Ты молодец, терпишь, зеленый сидишь, а не ревешь». Так закричать хотелось: «Мама, спаси меня!» Но она мне давно сказала: «Ненавижу тех, кто ревет». Понимаете, «ненавижу». Значит, все эти пытки я должен был терпеть молча. Как солдат, как на войне.

Я потом понял - я от всего этого не повзрослел. Я - отсидел.

Большой уже был, смотрел передачу про вьетнамскую войну. Они когда её проиграли, американцы эти, они сделали вид, что войны не было. Только потом поняли, что неправильно это. И устроили парад победы. Плюнули, что война была неправильная, и устроили. Солдаты, они же не виноваты, что так получилось, им же вернуться оттуда надо. Я тогда первый раз разревелся. Потому что это счастье, когда тебе дают вернуться с войны, неважно, победил ты или нет, ведь ты там был!

А я… я все никак не могу вернуться с какой-то богом забытой войны. Я не могу найти дорогу назад. И никто мне не говорит такую простую фразу: «Парень, ты знаешь, ты – молодец, что все это выдержал…»

Катя К., дизайнер

…Убить сестру из-за квартиры? Чушь. Я в этом доме не была лет десять. Не могу там находиться. У нас отец там умер. Мне тогда было 15 лет. Знаешь как это? Это когда пять лет ходишь мимо его кровати и прислушиваешься, дышит ли. Это когда ночью у него припадок, а утром тебя отправляют в школу, как обычно. Ты плачешь, а тебе говорят: ты ему ничем не поможешь. Ты. Ничем. Не. Поможешь. Поняла? Топай давай.

Та последняя весна была такая тихая, а он высох совсем и уже не срывал злобу на нас, был такой родной, как когда-то. Приготовил мне обед – я только с учебы вернулась. Знаешь, такая простая еда: яйца вареные и горошек. Мне так приятно было, «папа, ну ты даешь!» Обнять его хотелось, но неловко. А ночью он умер. У меня все тело кричало как ошпаренное кипятком, каждая клетка и еще миллион клеток внутри нее. Километры, клубки боли….

И среди всего этого ясная и радостная мысль: «Наконец-то!». Я обрадовалась, понимаешь? Я, сука, обрадовалась, что все это закончилось, что друзей теперь можно приводить! Когда эта мысль возникла, у меня все внутри обрушилось от самой себя. Как будто ветер завыл в доме, который только что был теплым и родным.

С тех пор я дома не была ни разу. Там кровать, на которой он умер. И там же в воздухе висит, навеки впечатанная в стены, моя мысль: «Наконец-то». Там мне всегда 15 лет. И не у кого просить прощения...

Лиля Б., преподаватель английского языка

…Мы с ней в одном классе учились. Она красивая была, такая, какой должна быть девушка. Загадочная, спокойная. Пол школы было влюблено в нее. Я даже шубу ее помню − из серебристого песца − и шелковые кофты, новые каждый день. Девочка с другой планеты, из другой жизни. С чистым умиротворенным лбом. Ей все улыбаются, о ней все говорят.

А я была поленом. Крепким, сучковатым поленом. Одутловатым и толстым, с рожей, равномерно покрытой прыщами. И вдобавок ко всему из бедной семьи. Я изворачивалась, как могла, пытаясь скрыть эту стыдную нищету, но ее все равно было видно. Каждый день невыразимая каторга – ходить в школу в обносках. И медленно синеть, представляя, о чем там шушукаются за спиной.

И вздрагивать, проходя мимо класса, где учится он. Втягивать шею − не дай бог заметит. Ведь он из другой касты. Он для нее, для красавицы. Все в этой жизни ей. А мне − кто пострашнее, кто никому не нужен. Объедки с барского стола. А не хочешь жрать, что попало, готовься провести жизнь в одиночестве.

Обидная мысль, правда? Как со всего размаху в стену лицом.

Но потом я решила, что у меня отличная фора − мне не страшно стареть! Они, красавицы, не знают, что такое быть уродиной. Что это такое, когда никому не нужна.

Убить?? НЕЕЕЕТ! Поселиться рядом, в одном доме… Каждый день начисто протирать зеркало. И видеть, как оно сводит ее с ума, забирая все, что есть у нее. Как она ненавидит собственных детей, которые унаследовали ее красоту. Как само время отравляет ее каждый день, и ее нежный ровный лоб корежат обиды. Я хотела смотреть, как она выплачивает по счетам!

Какая-то сука испортила мне большую часть удовольствия...

Катя К., дизайнер

…Какие мы чувствительные! Кажется, ты не был таким, когда тебе на прошлой неделе пришла в голову мысль разослать мое письмо по всему офису? Мне ничего не оставалось, как посмеяться вместе с вами, до крови впиваясь ногтями в ладони. А потом я пришла домой и вспомнила, это ведь было уже со мной…

В седьмом классе я пошла в новую школу. Меня в классе не приняли. Не травили, но и не замечали. У меня тогда было ощущение корабля, потерпевшего крушение в огромном ледяном море. Первые полгода я не помню совсем: что было, как училась. Меня спас мой сосед по парте − мы решали задачи наперегонки, играли в морской бой, он пугал меня зашприцованными лягушками. И в душе начало теплеть.

А потом было 23 февраля. Мы с девчонками договорились, что будем дарить цветы. Я выращивала подсолнух – кладешь между мокрыми ватками семечку, ставишь под лампу и ждешь, пока проклюнется, белым робким завитком, а потом смелым росточком. Он вырос! С бархатными листьями, а желтой любопытной головой он всегда следил за солнцем. Укутав потеплее, несла его, а внутри радостное ожидание, как удивится и обрадуется… Удивились все. Среди вялых зимних гвоздик он говорил о чем-то неприличном. Он не знал об этом и так же с интересом дружелюбно держал свою головку.

А мой сосед не обрадовался, взял, несмотря в глаза, что-то промямлил. И круг молчания.

На перемене никто не подходил ко мне. Будто я была заражена чем-то. Только в конце наша вездесущая староста подошла и сказала, что он просил поговорить, что я ставлю его в неловкое положение.

И я избавила его от этого позора. Чуть качнула парту, цветок начал падать, и мне казалось, что это происходит так медленно, как в кино. Мой подсолнух даже успел обернуться на меня и доверчиво удивиться – что же это такое происходит? И удар. Комья земли на полу, сломанный стебель. Я несла осколки в мусорное ведро и смеялась вместе со всеми, мы никому с тобой такие не нужны, мы уроды. Я раздвоилась в тот момент: одна часть меня смеялась, а другая приросла к осколкам и летела обломками в мусорное ведро. Мы были уродами, наше место в мусорном ведре.

И вот когда на прошлой неделе я вернулась домой, то вдруг ощутила, как разжимаются пальцы, и я лечу в мусорное ведро. Но ведь урод − не я! Уроды – это вы! Вы − чертовы уроды! Я ненавижу Вас! Это Ваше место в мусорном ведре!

Да, это я убила, я подпилила стропы…

Ольга Я., преподаватель английского языка

…Мать, она же золотая медалистка, идеальная девочка, первая красавица... Весь мир у её ног. Какое будущее ей предрекали! А что получилось? Учительница в сельской школе. Как же она всех вокруг ненавидела за эту свою жизнь. Ей ведь так дерьмово тут было. И на чем держался её вшивый мирок? А на чем держатся все вшивые мирки – на том, что у всех остальных должно быть так же дерьмово. И кого не прощают вшивые мирки? Правильно – выскочек. Я и был выскочка, глупый смешной выскочка. Я карабкался, когтями и зубами я карабкался вверх. Угадайте, кого это бесило больше всего? Где мне мешали больше всего? Правильно, дома. И ведь не в прямую. Не грубо. Нет, тихим голосом, вскользь, как будто и не обо мне даже. Что-нибудь вроде: «Я тут в газете прочитала − ученые исследование провели среди горилл, про альфа-самцов. Так вот − желание быть первым − это биология, обычная животная жажда власти, не больше. Люди от другого радость получать должны».

А тут проект этот. Новую лабораторию построили. Весь цвет туда собрали. Представляешь? Туда даже техничкой не попасть. И наш проф туда уезжал, и двух человек с курса с собой брал. Такой шанс! Задание на три месяца дали. Как я жил тогда... Как в забытьи. Я же не по земле ходил! Не жрал, ночами не спал – не надо было. Как наркомана трясло перед дозой, я насытиться не мог. Мне сокурсники: «Ты устал, такая нагрузка». Идиоты – от этого не устают! От этого − чем больше ешь, тем больше хочется. Как три месяца пролетело – не помню. Только лучшего времени у меня не было. Ответ так и не пришел… Я расстроился, а все равно благодарен был − за время это, за эту маяту.

Я уже давно не тот молодой смешной выскочка. Я старое равнодушное чудовище, мне ничего не надо, кроме как лежать в своей берлоге. У меня со всеми отличные отношения, мне на все пофиг. Думал, не задеть уже.

А вчера, когда приехал домой, ручку у нее на рабочем столе искал, книги упали, и из них конверт, а на нем печати институтские. Я аж похолодел…

Достаю, а там уведомление, что я зачислен в тот проект и приглашение, с числом давним. У меня все в глазах перекосилось. Я прошел, я заслужил, меня там ждали!!! И не дождались, другого взяли. Потому что я, дебил, когда работу высылал, адрес домашний написал…

А еще на приглашении, поверх всех печатей, поверх подписи ректора знаете, что было?! Ободочек от заварки и подтеки чайные. Она на него кружку с чаем ставила, чтоб стол не заляпать…

Я не знаю, может она не специально, просто забыла отдать. Но так мне стало больно – за вот того себя, который как вечно мокрый цыпленок мыкался, тыкался… И все время плевки получал. И тут ярость такая! Встал – соляной кислоты плеснул в кружку с чаем. Получи вон за того за меня, которому что-то от жизни нужно было. Кого я не знаю, где теперь искать. На, давись кровью, выблевывай, как я, все твои тычки всю свою жизнь. Давай, мне теперь тоже ничего не страшно.

Тюрьма? А чем моя нынешняя жизнь отличается от зоны?

Катя К., дизайнер